За столом мы мало разговаривали друг с другом. Папа о чем-то тяжело вздыхал, прихлопывая утюгом. Я все делал быстро, полагая, что с неприятным надо покончить как можно скорей. Делая уроки, надо начинать с самого сложного, оставляя простое на закуску. Если бы можно было умственную работу представить в виде физической, вы бы увидели меня в роли... какая там у нас работа самая такая? в виде шахтера-забойщика, что ли. Танюшка вообще могла не вылезать из-за стола часов по шесть-восемь, а если надо - и больше.
Неболтливость была и условием, и необходимой атмосферой труда. Молчаливо занятые каждый своим, мы не были разобщены разностью занятий. Наверно, чужак ничего не понял бы. Невидимо оплетала нас тихая, бессловесная приязнь. Я думаю, многим знакомы такие мирные вечера, исполненные неизъяснимой прелести. Незримо излучалась, воспринималась и ответно излучалась какая-то тихая и светлая волна. Ах, как я тогда всех любил! Папа про это говорил:
- Немного теплы. Что еще нужно?
Иногда, когда папа в легком подпитии, пытался сказать маме что-то приятное, она его обрывала всегда одними и теми же возмущенными словами:
- Не люблю я этих телячьих нежностей.
Посторонний подумал бы, что мама грубовата. Но она только не любила внешних демонстраций, полагая, что все настоящее и искреннее молчаливо. У нас как-то вообще не принято было обниматься, прижиматься, целоваться.
- Не люблю я этих фальшивых улыбочек и поцелуйчиков, - суровела мама.
Сирота с двухлетнего возраста, она почти не помнила материнской ласки и нормального семейного уклада, - свойств, присущих более благополучным временам. Мама рассказывала, что в страшном, голодном 1919-м году в их детском доме ежедневно умирали девочки.
- Не выдержат голода, попьют этого голубоватого молочка и в тот же день умирают. Хорошо, старшая сестра Нюра уже все понимала.
- Раечка, не пей молочка, - бывало, предупреждает она меня.
- Так ведь, Нюсечка, хочется, - бывало, говорю ей.
- Все равно не пей! - строгая такая. Я ее слушалась, родная все-таки сестренка.
На кладбище девочек отвозили в гробу. Они там и оставались, в месте своего навечного упокоения, а телега с гробом, зловеще громыхая, возвращалась назад. Гроб водворялся в сарайчик в ожидании следующей жатвы.
Я слушал в ужасе. Особенно ранил воображение этот возвращающийся гроб.
Пытаясь как-то объяснить смерти невинных детей, мама под влиянием более поздних впечатлений формулировала:
- Безусловно, в детском доме орудовала банда матерых вредителей.
Неудивительно, что с юных лет у нее складывался суровый стиль. Без внешне переживательных излишеств. Но всякому - свое любо. Пока не вошел в возраст подросткового кретинизма, я в своих предках не находил ни одного недостатка. До чего же моя мама была красива! Стройная, обтянутая черным форменным платьем с шитыми серебром капитанскими погонами. Платье ей страшно шло. Глаза у мамы живые, зеленоватые, блестящие свежим блеском, и когда она улыбается, проявляются на щеках две фирменные ямочки.
Словно для иллюстрации того, как быстро достоинства предков иссякают в нерадивых потомках, у сестренки тоже была ямочка, но одна.
- Что ты сегодня невесел? - спросила мама папу.
- Так, ничего, - кисло ответил папа.
- Я же вижу - что-то случилось. Рассказывай теперь, а то позже я уйду стирать.
- Ничего особенного. Так. Одна приносила журнал в закройную.
- Ничего не понимаю. Кто одна? Какой журнал?
- Кто одна? Жена,- папа любил, чтобы его расспрашивали с пристрастием, и потому специально не довешивал информацию.
- Ах, жена, - сказала мама угрожающе, - теперь я должна спросить: чья жена? Знаешь, лучше не тяни волынку, - закипая, сказала мама.
- Зое, не горячись! Обыкновенная жена. Супруга Тимошенко, начальника управления. Я что виноват, что она всегда с мужем приходит? Зашла прямо в закройную, но дело не в ней, а в этом журнале. Кто, ты думаешь, главный модельер?
- И кто же он?
- Зингер, чтоб я так сладко жил.
- Ну, я не знаю, - сказала мама все еще возмущенно. - Ты что, хочешь Зингера переплюнуть? А кишка у тебя не тонка будет против него? Я еще могла тебе помогать с чертежами, но рисовать за тебя, уволь, не смогу.
- Валерий мог бы? - уныло полуспросил папа.
- Нет, это не то. У Валерия какой-то саркастический стиль. И потом, как ты ему объяснишь? У тебя что, есть идеи новых фасонов?
- Почему нет? Есть нескольких крупных мыслей.
- Несколько, - автоматически поправила мама. - Может быть, попросить Володю? - сказала мама, показав глазами в сторону соседей.
- Как вы думаете, Зоя Никаноровна, - спросил Володя, немного актерствуя на фоне своих шедевров, - могут мне это зачесть в институте, как курсовую работу?
- Не знаю. Странно, что ты спрашиваешь. Ведь, насколько я понимаю, это не имеет отношения к искусству? - сказала мама с почти незаметным оттенком пренебрежения.
- Вам не нравится, Зоя Никаноровна? - вежливо спрашивал Володя.
- Чему тут нравиться? - резко отвечала мама. - Уши оттопыренные. Мог бы ради друга и постараться.
- То есть нормальные ему что ли нарисовать?
- А хотя бы и нормальные.
- Но согласитесь, Зоя Никаноровна, это была бы с моей стороны самая беспринципная комплиментарщина. Вы же, я знаю, против беспринципности, - с иронией, слегка заводясь, спросил Володя.
- Знаешь, не разводи демагогию. Ошиблась природа? Поправь природу, если ты настоящий художник, а не мазилка.
- Я и поправил. Вы разве не замечаете?
- И к чему этот фон? - продолжала мама наводить критику. - Эта ядовитая зелень? Ну, скажи на милость, где ты такой цвет видел?
- Не знаю. Странно, что ты спрашиваешь. Ведь, насколько я понимаю, это не имеет отношения к искусству? - сказала мама с почти незаметным оттенком пренебрежения.
- А я по специальности, как раз прикладник, - сказал он. “Прикладник, прикладник, - подумал я, - это что еще за такое?!
- Я думаю, мой маленький журнал, - папа посмотрел на Володю и поправился, - наш маленький журнал будет для господина Зингера большой неприятностью. А? А? Вы слышали этого бесподобного юмора? - захохотал папа, словно изумленный способности слов самостоятельно образовывать неожиданные даже для говорящего смыслы.
- Нет, ха-ха-ха, - задыхался от смеха папа, - журнал маленький, ха-ха-ха, а неприятность от него большая. Затем, вытирая глаза, из которых еще не ушел смех, заметил: - Если бы не война, я бы уже давно имел собственное дело, - папа как бы в недоумении, почему у него еще до сих пор нет своего дела, высоко поднял брови. Это был обычный папин стандарт. Мамин ответ, не менее предсказуемый, не замедлил:
- Слушать противно твои мелкобуржуазные бредни!
- Румочку хочешь? - спросил папа Володю. Интересно, что свое “хочешь” папа всегда словно выпевал на какой-то очень сложный восточный мотив.
- Вы же знаете, Михал Ефимыч, у меня язва, - мягко отнекивался Володя.
- Иногда немножко можно и при язве, - сказал папа, сильно соблазняя Володю всем возможным обаянием. В лице появилась сложная гримаса приязни и сочувствия. Глаза сияли особенной лаской, но ум в глазах, как говаривала мама - тонкий ценитель актерской школы Малого Театра, - был напускной.
- Много нельзя, - ложно соглашался папа, - ожога будет, но румочку можно. Нет, - папа сделал головой отвергающее движение, а лицом - выражение, что ему очень противно. - Была бы это дрянь - я бы не стал спорить. Зое! - позвал папа, повернувшись в сторону, где по его предположению должна была находиться, но не находилась мама. Это было самое обычное папино. Когда оба родителя были дома, то и дело раздавались его призывы: - Зое! Ты не видела шпульку? Или: - Зое! Ты не встречала, вот здесь лежала, тесьму? Или: - Зое! Где тот кусочек газеты, который я принес утром из уборной?
- Подумать только! - продолжал папа, вглядываясь в этикетку на бутылке и словно пытаясь в ней вычитать ответ на свое недоумение. - Он не хочет этого бесподобного коньяка! Это же молдавский коньяк “Дойна”, - сказал папа Володе, сильно подчеркнув голосом слово “молдавский”, притом, чуть ли не в значении - “еврейский”. - Э-э-эх, - укоризненно сказал папа совсем по-маминому и покачал Володе головой, как не разумному. - Я думал, ты хоть капельку аид.
- Ну, не агой же, - показал в улыбке свои крупные зубы Володя. - В другой раз, Михал Ефимыч, обязательно! Он с достоинством удалился.
- Думаю о собственном журнале. Есть нескольких крупных мыслей. Ведь я - из Румынии. Между прочим, владею западным кроем. Знаю крой румынский, теперь - английский, и... чехословацкий. Лично для вас могу выкроить по единой координатной системе, но из уважения к вам рекомендую английский крой, - говорил папа исключительно авторитетным тоном.
- Да, - несколько преодолевая самое себя, говорила мама, - это уж клиенты, как следует, не то что какая-нибудь хамка Галкина из овощного магазина.
- И сколько же работниц у вас было? - спрашивал я.
- У мамы восемь, - отвечал папа.
- И все они шили у вас дома?
- Странный вопрос. А где же?
- У вас что же, было восемь машинок? - спрашивал я.
- Зачем восемь. Две. Только две.
- Как же они шили? на двух?
- По очереди, сынок. В портновском деле много операций.
- А твой отец с мамой работал? – задал на мой взгляд лишний вопрос Валера.
- У папы было свое “дело”, - сказал папа.
- А на чем же он шил со своими мастерами? – допрашивал брат.
- На этих же машинках, только по вечерам, иногда и ночью, - сказал папа, одновременно быстро и ловко выдергивая иголкой наметку.
- А дедушка был грамотный? – решил я перехватить инициативу у Валерки.
- Он учился.
- Почему же он тогда не мог помочь бабушке считать?
- Зое! Ты слышала? Я говорил, что это будет не ребенок, а что-нибудь особенного. Он уже думает, как помочь своей покойной бабушке, чтобы она не банкрутила.
- Не надо морочить ребенку голову. Или более пространно: - Прошу, не морочь Вовке голову якобы преимуществами капитализма.
- Жили очень бедно, - говорил папа. - У нас с сестренкой не было никаких игрушек, коньков, велосипеда. Спортом не занимались. Мама хотела дать мне образование, а-а-а, чтоб я так счастлив был, но после пятого класса меня исключили из румынской гимназии - не было гельд.
- И ты так ничего и не закончил?
- Почему? Закончил. Я закончил восьмилетний хедер. И что характерно, за шесть лет. Способности были.
- А в румынской гимназии как же ты учился, ты что, знал румынский язык?
- Твой батька знает шести языков, - он начинал загибать пальцы, - идиш, иврит, молдавский, румынский, русский и туркменский. Когда я приехал в Москву, туркменский я знал лучше русского. Сейчас уже стал забывать.
- Не морочь ребенку голову, - говорила мама в том смысле, что не может малограмотный человек владеть шестью языками.
- Женщина, хоть и русская, но нечего зря говорить, - грамотная.
| МОЛ, №1 (31), 2005 |